Творча робота Конструювання власної ідентичності в ранньоренесному творі (на матеріалі «Лист до нащадків» Ф. Петрарки

« Назад

Ф. Петрарка, «Лист до нащадків» (Лирика, М., 1980)

Коли ты услышишь что-нибудь обо мне — хотя и сомнитель­но, чтобы мое ничтожное и темное имя проникло далеко сквозь пространство и время, — то тогда, быть может, ты возжелаешь узнать, что за человек я был и какова была судьба моих сочинений, особенно тех, о которых молва или хотя бы слабый слух дошел до тебя. Суждения обо мне людей будут многоразличны, ибо почти каждый говорит так, как внушает ему не истина, а прихоть, и нет меры ни хвале, ни хуле. Был же я один из вашего стада, жалкий смертный человек, ни слишком высокого, ни низкого происхожде­ния. Род мой (как сказал о себе кесарь Август) — древний. И по природе моя душа не была лишена ни прямоты, ни скромности, разве что ее испортила заразительная привычка. Юность обманула меня, молодость увлекла, но старость меня исправила и опытом убедила в истинности того, что я читал уже задолго раньше, именно, что молодость и похоть— суета; вернее, этому научил меня Зиждитель всех возрастов и времен, который иногда допускает бедных смертных в их пустой гордыне сбиваться с пути, . дабы, поняв, хотя бы поздно, свои грехи, они познали себя. Мое тело было в юности не очень сильно, не чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красотою, но могла нравиться в цвету­щие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза живые и зрение в течение долгого времени необыкновенно острое, но после моего шестидесятого года оно, против ожидания, настолько ослабло, что я был вынужден, хотя и с отвращением, прибегнуть к помощи очков. Тело мое, во всю жизнь совершенно здоровое, осилила старость и осадила обычной ратью недугов.

Я всегда глубоко презирал богатство, не потому, чтобы не желал его, но из отвращения к трудам и заботам, его неразлучным спутникам. Не искал я богатством стяжать возможность роскош­ных трапез, но, питаясь скудной "пищей и простыми яствами, жил веселее, чем все последователи Апиция с их изысканными обеда­ми. Так называемые пирушки (а в сущности, попойки, враждебные скромности и добрым нравам) всегда мне не нравились; тягост­ным и бесполезным казалось мне созывать для этой цели других, и не менее – самому принимать приглашения. Но вкушать тра­пезу вместе с друзьями было мне так приятно, что никакая вещь не могла доставить мне большего удовольствия, нежели их нечаян­ный приезд, и никогда без сотрапезника я не вкушал пищи с охотою. Более всего мне была ненавистна пышность, не только потому, что она дурна и противна смирению, но и потому, что она стеснительна и враждебна покою. От всякого рода соблазнов я всегда держался вдалеке не только потому, что они вредны сами по себе и не согласны со скромностью, но и потому, что враждебны жизни размеренной и покойной.

В юности страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя. Я хотел бы иметь право сказать, что был вполне чужд плотских страстей, но, сказав так, я солгал бы; однако скажу уверенно, что, хотя пыл молодости и темперамента увлекал меня к этой низости, в душе я всегда проклинал ее. Притом вскоре, приближаясь к сороковому году, когда еще было во мне и жара и сил довольно, я совершенно отрешился не только от мерзкого этого дела, но и от всякого воспоминания о нем, так, как если бы никогда не глядел на женщину; и считаю это едва ли не величайшим моим счастием и благодарю Господа, который избавил меня, еще во цвете здоровья и сил, от столь презренного и всегда ненавистного мне рабства. Но перехожу к другим вещам. Я знал гордость только в других, но не в себе; как я ни был мал, ценил я себя всегда еще ниже. Мой гнев очень часто вредил мне самому, но никогда другим. Смело могу сказать — так как знаю, что говорю правду, — что, несмотря на крайнюю раздражительность моего нрава, я быстро забывал обиды и крепко помнил благодеяния. Я был в высшей степени жаден до благородной дружбы и лелеял ее с величайшей верностью. Но такова печальная участь стареющих, что им часто приходится опла­кивать смерть своих друзей. Благоволением князей и королей и дружбою знатных я был почтен в такой мере, которая даже возбуждала зависть. Однако от многих из их числа, очень любимых мною, я удалился; столь сильная была мне врождена любовь к свободе, что я всеми силами избегал тех, чье даже одно имя казалось мне противным этой свободе. Величайшие венце­носцы моего времени, соревнуясь друг с другом, любили и чтили меня, а почему – не знаю: сами не ведали; знаю только, что неко­торые из них ценили мое внимание больше, чем я их, вследствие чего их высокое положение доставляло мне только многие удоб­ства, но ни малейшей докуки. Я был одарен умом скорее ровным; чем проницательным, способным на усвоение всякого благого и спасительного знания, но преимущественно склонным к нравст­венной философии и поэзии. К последней я с течением времени охладел, увлеченный священной наукою, в которой почувствовал теперь тайную сладость, раньше пренебреженную мною, и поэзия осталась для меня только средством украшения. С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что, если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть этот, посто­янно старался жить душою в иных веках. Поэтому я с увлечением читал историков, хотя их разногласия немало смущали меня; в сомнительных случаях я руководствовался либо вероятностью фактов, либо авторитетом повествователя. Моя речь была, как утверждали некоторые, ясна и сильна; как мне казалось — слаба и темна. Да и в обыденной беседе с друзьями и знакомыми я и не заботился никогда о красноречии, и потому я искренне дивлюсь, что кесарь Август усвоил себе эту заботу. Но там, где, как мне казалось, самое дело, или место, или слушатель требовали иного, я делал некоторое усилие, чтобы преуспеть; пусть об этом судят те, пред кем я говорил. Важно хорошо прожить жизнь, а тому, как я говорил, я придавал мало значения: тщетна слава, при­обретенная одним блеском слова.

Я родился от почтенных, небогатых, или, чтобы сказать прав­ду, почти бедных родителей, флорентийцев родом, но изгнанных из отчизны, — в Ареццо, в изгнании, в год этой последней эры, начавшейся рождением Христа, 1304-й, на рассвете в понедельник 20 июля.

Вот как частью судьба, частью моя воля распределили мою жизнь доныне. Первый год жизни, и то не весь, я провел в Ареццо, где природа вывела меня на свет, шесть следующих — в Анцизе, в усадьбе отца, в четырнадцати тысячах шагов от Флоренции. По возвращении моей матери из изгнания восьмой год я провел в Пизе, девятый и дальнейшие — в заальпийской Галлии, на левом берегу Роны; Авиньон — имя этому городу, где римский перво­священник держит и долго держал в позорном изгнании церковь Христову. Правда, немного лет назад Урбан V, казалось, вернул ее на ее законное место, но это дело, как известно, кончилось ничем, — и что мне особенно больно, — еще при жизни он точно раскаялся в этом добром деле. Проживи он немного дольше, он, без сомнения, услышал бы мои попреки, ибо я уже держал перо в руке, когда он внезапно оставил славное свое намерение вместе с жизнью. Несчастный! Как счастливо мог бы он умереть пред алтарем Петра и в собственном доме! Ибо одно из двух: или его преемники остались бы в Риме, и тогда ему принадлежал бы почин благого дела, или они ушли бы оттуда — тогда его заслуга была бы тем виднее, чем разительнее была бы их вина. Но эта жалоба слишком пространна и не к месту здесь. Итак, здесь, на берегу обуреваемой ветрами реки, провел я детство под присмотром моих родителей и затем всю юность под властью моей суетности. Впро­чем, не без долгих отлучек, ибо за это время я полных четыре года прожил в Карпантра, небольшом и ближайшем с востока к Авиньону городке, и в этих двух городах я усвоил начатки грам­матики, диалектики и риторики, сколько позволял мой возраст или, вернее, сколько обычно преподают в школах, — что, как ты понимаешь, дорогой читатель, немного. Оттуда переехал я для изучения законов в Монпелье, где провел другое четырехлетие, потом в Болонью, где в продолжение трех лет прослушал весь курс гражданского права. Многие думали, что, несмотря на свою молодость, я достиг бы в этом деле больших успехов, если бы продолжал начатое. Но я совершенно оставил эти занятия, лишь только освободился от опеки родителей, не потому, чтобы власть законов была мне не по душе — ибо их значение, несомненно, очень велико и они насыщены римской древностью, которой я восхищаюсь, — но потому, что их применение искажается бесчест­ностью людскою. Мне претило углубляться в изучение того, чем бесчестно пользоваться я не хотел, а честно не мог бы, да если бы и хотел, чистота моих намерений неизбежно была бы приписана незнанию.

Итак, двадцати двух лет я вернулся домой, то есть в авиньон­ское изгнание, где я жил с конца моего детства. Там я уже начал приобретать известность, и видные люди начали искать моего зна­комства, — почему, я, признаюсь, теперь не знаю и дивлюсь тому, но тогда я не удивлялся этому, так как, по обычаю молодости, считал себя вполне достойным всякой почести. Особенно был я взыскан славным и знатнейшим семейством Колонна, которое тогда часто посещало, скажу лучше — украшало своим присут­ствием, Римскую курию; они ласкали меня и оказывали мне честь, какой вряд ли и теперь, а тогда уж без сомнения, я не заслуживал. Знаменитый и несравненный Джакомо Колонна, в то время епи­скоп Ломбезский, человек, равного которому я едва ли видел и едва ли увижу, увез меня в Гасконь, где у подошвы Пиренеев в очаровательном обществе хозяина и его приближенных я провел почти неземное лето, так что и доныне без вздоха не могу вспом­нить о том времени. По возвращении оттуда я прожил многие годы у его брата, кардинала Джованни Колонна, не как у госпо­дина, а как у отца, даже более — как бы с нежно любимым братом, вернее, как бы с самим собою и в моем собственном доме. В это время обуяла меня юношеская страсть объехать Францию и Гер­манию, и хотя я выставлял другие причины, чтобы оправдать свой отъезд в глазах моих покровителей, но истинной причиной было страстное желание видеть многое. В это путешествие я впервые увидал Париж, и мне было забавно исследовать, что верно и что ложно в ходячих рассказах об этом городе. Вернувшись оттуда, я отправился в Рим, видеть который было с детства моим пламенным желанием, и здесь так полюбил великодушного главу той семьи, Стефано Колонна, равного любому из древних, и был так ему мил, что, казалось, не было никакой разницы между мною и любым из его сыновей. Любовь и расположение этого превос­ходного человека ко мне остались неизменными до конца его дней; моя же любовь к нему доныне живет во мне и никогда не угаснет, пока я сам не угасну. По возвращении оттуда, будучи не в силах переносить долее искони присущее моей душе отвращение и ненависть ко всему, особенно же к этому гнуснейшему Авиньону, я стал искать какого-нибудь убежища, как бы приста­ни, и нашел крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется Запертою, в пятнадцати тысячах шагов от Авиньона, где рождается царица всех ключей Сорга. Очарованный прелестью этого места, я переселился туда с моими милыми книгами, когда мне минуло уже тридцать четыре года.

Мой рассказ слишком затянулся бы, если бы я стал излагать, что я делал там в продолжение многих и многих лет. Коротко сказать, там были либо написаны, либо начаты, либо задуманы почти все сочинения, выпущенные мною, — а их было так много, что некоторые из них еще и до сих пор занимают и тревожат меня. Ибо мой дух, как и мое тело, отличался скорее ловкостью, чем силою; поэтому многие труды, которые в замысле казались мне легкими, а в исполнении оказывались трудными, я оставил. Здесь самый характер местности внушил мне мысль сочинить «Буколи­ческую песнь», пастушьего содержания, равно как и две книги «об уединенной жизни», посвященные Филиппу, мужу всегда велико­му, который тогда был малым епископом Кавальонским, а теперь занимает высокий пост кардинала-епископа Сабинского; он один еще в живых из всех моих старых друзей, и он любил и любит меня не по долгу епископа, как Амвросий Августина, а братски. Однажды, бродя в тех горах, в пятницу Святой недели, я был охвачен неодолимым желанием написать поэму в героическом стиле о старшем Сципионе Африканском, чье имя по непонятной причине было мне дорого с самого детства. Начав тогда же этот труд с большим увлечением, я вскоре отложил его в сторону, отвлеченный другими заботами; тем не менее поэма, которую я, сообразно ее предмету, назвал «Африкою», была многими любима еще прежде, нежели стала известна. Не знаю, должно ли приписать это моему или ее счастию. В то время как я невозму­тимо жил в этих местах, странным образом получил я в один и тот же день два письма — от Римского сената и от канцлера Париж­ского университета, которые наперерыв приглашали меня, одно в Рим, другое в Париж, для увенчания меня лавровым венком. Ликуя в юношеском тщеславии, взвешивая не свои заслуги, а чужие свидетельства, я счел себя достойным того, чего достойным признали меня столь выдающиеся люди, и только колебался короткое время, кому отдать предпочтение. Я письмом попросил совета об этом у вышепомянутого кардинала Джованни Колонна, потому что он жил так близко, что, написав ему поздно вечером, я мог получить его ответ на следующий день до трех часов попо­лудни. Следуя его совету, я решил предпочесть авторитет Рима всякому другому, и мои два письма к нему, в которых я высказал свое согласие с его советом, сохранились. Итак, я пустился в путь и хотя я, по обычаю юноши, судил свои труды крайне снисходительным судом, однако мне было совестно опираться на. мое собственное свидетельство о себе или на свидетельство тех, которые приглашали меня и которые, без сомнения, не сделали бы этого, если бы не считали меня достойным предлагаемой почести. I Поэтому я решил отправиться сперва в Неаполь и явился к великому королю и философу Роберту, столь же славному своей ученостью, как и правлением, дабы он, который один между госу­дарями нашего века может быть назван другом наук и доброде­тели, высказал свое мнение обо мне. Поныне дивлюсь тому, сколь высокую он дал мне оценку и сколь радушный оказал мне прием, да и ты, читатель, думаю, дивился бы, когда бы знал. Узнав о цели моего приезда, он необыкновенно обрадовался, отчасти польщен­ный доверием молодого человека, отчасти, может быть, в расчете на то, что почесть, которой я домогался, прибавит крупицу и к его славе, так как я его одного из всех смертных избрал достойным судьею. Словом, после многочисленных собеседований о разных предметах и после того, как я показал ему мою «Африку», которая привела его в такой восторг, что он, как великой награды, выпросил себе посвящение ее, в чем я, разумеется, не мог и не хотел отказать ему, он наконец назначил мне определенный день на предмет того дела, ради которого я приехал. В этот день он держал меня с полудня до вечера; но так как круг испытания все расширялся и времени не хватило, то он продолжал то же еще два следующих дня. Так он три дня исследовал мое невежество и на третий день признал меня достойным лаврового венка. Он предла­гал мне его в Неаполе и многими просьбами старался вынудить у меня согласие. Но моя любовь к Риму одержала верх над лест­ными настояниями великого короля. Итак, видя мою непреклон­ную решимость, он дал мне письмо и провожатых к Римскому сенату, чрез посредство которых изъяснял с большим благоволе­нием свое мнение обо мне. Эта царственная оценка в то время совпадала с оценкою многих и особенно с моею собственной; нынче же я не одобряю ни его, ни моего суждения, ни суждения всех, кто так мыслит; им руководило не столько стремление соблюсти истину, сколько его любовь ко мне и снисхождение к моей молодости. Все-таки я отправился в Рим и там, хотя недо­стойный, но твердо полагаясь на столь авторитетную оценку, при­нял, еще несведущий ученик, лавровый венок поэта среди великого ликования римлян, которым довелось присутствовать при этой торжественной церемонии. Об этом событии существуют письма мои как в стихах, так и в прозе. Лавровый венок не дал мне знания нисколько, но навлек на меня зависть многих; но и об это» рассказ был бы более долог, нежели допускает здесь место. Итак, оттуда я отправился в Парму, где некоторое время прожил владетельных синьоров Корреджо, которые не ладили между собою, но ко мне относились в высшей степени милостиво и любезно. Такого правления, каким пользовалось тогда это княжество под их властью, оно никогда не знало на памяти людей, и, полагаю, более в наш век не узнает. Я не забывал о чести выпавшей мне на долю, и беспокоился, как бы не стали думать, что она оказана недостойному. И вот однажды, поднявшись в горы, я чрез речку Энцу невзначай дошел до Сельвапьяна в округе Реджо, и здесь, пораженный необычайным видом местности, я снова принялся за прерванную «Африку»; угасший, казалось, душевный пыл снова разгорелся; я немного написал в этот день и в следовавшие затем дни ежедневно писал понемногу, пока, вернувшись в Парму и отыскав себе уединенный и покойный дом, позднее купленный мною и до сих пор принадлежащий мне, в короткое время с таким жаром не довел это произведение до конца, что и сам ныне дивлюсь тому. Оттуда я вернулся к источнику Сорги, и мое заальпийское уединение.

Долгое время спустя, благодаря молве, разносившей мою славу, я стяжал благоволение Джакомо Каррара-младшего, мужа редких достоинств, которому едва ли кто из итальянских госуда­рей его времени был подобен, скорее, я уверен, никто. Присылая ко мне послов и письма даже за Альпы, когда я жил там, и всюду в Италии, где бы я ни был, он в продолжение многих лет не уставал осаждать меня своими неотступными просьбами и предло­жениями своей дружбы, что, хотя я ничего не ждал от великих мира сего, я решил наконец посетить его и посмотреть, что озна­чает эта необыкновенная настойчивость столь значительного, хотя и незнакомого мне человека. Итак, хотя и поздно, и задержавшись по дороге в Парме и Вероне, я отправился в Падую, где этот слав­нейшей памяти муж принял меня не только человечески-радушно, но так, как в небесах принимают блаженные души, с такою радо­стью, с такой неоценимой любовью и нежностью, что, не надеясь вполне изобразить их словами, я принужден скрыть их молчанием. Между прочим, зная, что я с ранней юности был привержен к церковной жизни, он, чтобы теснее связать меня не только с собою, но и со своим городом, велел назначить меня каноником Падуи. И если б его жизни было суждено продлиться, моим блужданиям и странствованиям был бы положен конец. Но увы! Между смертными нет ничего длительного, и если случается что-нибудь сладостное, оно вскоре венчается горьким концом. Непол­ных два года оставив его мне, отечеству и миру, Господь призвал его к себе, потому что ни я, ни отечество, ни мир — говорю это, не ослепляемый любовью,— не стоили его. И хотя ему наследовал его сын, муж редкого ума и благородства, который, следуя примеру отца, всегда оказывал мне любовь и почет, но я, потеряв того, с кем меня более сближало особенно равенство лет, опять вернулся во Францию, не в силах оставаться на одном месте, не столько стремясь снова увидеть то, что видел тысячи раз, сколько с целью, по примеру больных, переменою места утишить мою тоску.

  

1) Праця Л.М.Баткина “Петрарка на острие собственного пера. Авторское самосознание в письмах поэта”. М., РГГУ, 1995

Неможливість відділити “живого” Петрарку від “книжкового”, письменника від людини. Він стає особистістю, саме стаючи письменником. “Реально-життєве “Я” виробляється (“про-изводится”) через твір (“произведение”) (8).

У листі до нащадків постає як “ніяка” людина, без особливих якостей. Де домівка? – ніде; він – stare nescius (той, що не знає, що означає залишатися на місці). Своє бажання постійно змінювати місце перебування пояснює загальними речами: юнацька цікавість, любов до ідилічного усамітнення на лоні природи, прагнення загоїти душевні рани + небажання бути комусь зобов’язаним, стремління до незалежності).

Не-закріпленість і у часі – “Посеред багатьох занять я з особливою ревністю займався вивчення старожитності, тому що завжди мені не подобався вік теперішній. І, якби прихильність до дорогих мені людей не навіювала іншого, я тільки б того й бажав, що народитися у будь-якому столітті, а це намагатися забути, постійно силкуючись духом перенестися до інших часів”.

Думка про особисту свободу – “Будучи вільним від місця й від століття цього, також від власних особливих фізичних або моральних прикмет, Петрарка з гідністю підкреслює свою свободу і у прямому значенні слова, тобто соціальну незалежність” (18). Хай це було не зовсім так – не важливо, головне, що це для нього значило. Не можна застосовувати критерій “правда-вигадка” (він з’явився з часів Гете як Dichtung und Wahrheit – “поезія” та “правда”).

“Петрарка був за своїм соціальним становищем загалом першим в історії “просто” письменником…Першим уславленим й благополучним автором-професіоналом. Дійсно, відносно незалежним. Це – завойований ним цілком особливий особистий статус. Який? Статус приватної особи…” (22) Він створив, вигадав, зліпив себе – зі словесності, з латинських текстів, - ні з чого іншого цього й не можна було створити. Топоси любові до свободи та усамітненого життя заради читання стародавніх авторів та творення – рекомбінуються у щось гранично оригінальне. Під пером Петрарки починає на століття кристалізуватися новий топос – що став відомий російському читачу, зазвичай, насамперед, від Пушкіна… “Ти – цар. Живи один…” (23) Ототожнення otium (заняття справами) з negotium (відпочинок). Цим відкрив ренесансну та новоєвропейську перспективи. У цьому він відрізнявся не лише від середньовічного клірика, університетського лектора, придворного поета тощо, але й від античного вчителя-ритора, або судового оратора, або поета чи історика, що, проте, усвідомлював себе, перш за все, членом громадянської спільноти - civitas.

Петрарка пише і сучасникам, і нащадкам, і стародавнім письменникам у вигляді приватних листів. Час – вимір приватний, особистий. Це – ч а с п и с ь м е н н и к і в і ч и т а ч і в. Таким чином, Петрарка створює новий жанр: автобіографія як лист у майбутнє.

Саме з Я-авторства виникає пафос особистого витворення. Захопливий (він має бути також і в читача) та самодостатній інтерес до процесуальності, винахідливості творчості. Технологічність виходить на перший план. До того ж, на відміну від середньовічної рецептурності, співпадая з талантом та самоствержденням автора. З життєбудівним розгортанням Я як такого (31).

Перед Петраркою стояла дилема – писати як Цицерон (по домашньому), чи як Сенека (книжково, риторично). Бере за взірець Цицерона (хоч схожий на Сенеку), штучно створює цю “невимушеність”. Створює себе за допомогою системи стилістичних прийомів. Наприклад, десь начебто виходить з тексту – постукує пером по столу.

«Для нас “щирість”, “документальність”, “достеменність” тощо включені до нашої власної епохальної культурної установки. Вони усвідомлюються як істотні достоїнства під час сприйняття та оцінки чийогось висловлювання. Повторюю, в європейській свідомості ХIХ –ХХ ст. самі ці установки на начебто до-культурну, поза-культурну правду “самого життя” також є культурними цінностями…Що ж до, скажімо, Петрарки та його доби – протиставлення “дійсного” Я та “літературного” Я історично не адекватне. Отже, воно непродуктивне, прирікає історика на банальне моралізування. Який же вихід? У тому, щоб шукати ренесансне “Я”, що зароджується, виключно всередині твору,… у будові тексту, у словесній висловленості”(60)

«У середні віки: реальність це не дольнеє, не те, що зриме навкруги й існує, - ні, реальність це горнеє, субстанція вищого порядку. У після-петрарківській ренесансній культурі: реальність це вищий порядок, зримий, можливий і наявний саме в тому, що зриме навкруги, – у природі, у “людині універсальній”. Ідеал витлумачений не як необхідність прагнути до позаземного, а як можливість ідеально побутувати на землі” (90).

“Якби Петрарка був дійсно “індивідуалістом”, якби ми мали право говорити про існування у ХIV ст. (та й пізніше, у “повному” Високому Ренесансі…) ідеї “індивідуальності”, як вона проклюнулася у Монтеня и дозріла лише на останню третину ХVIII ст., - не знадобилося б цієї осанки, донкіхотських витівок, не було б згаданого історичного примусу. Але наш поет був, сказати б, ренесансним протоіндивідуалістом у першому поколінні” (134)

“Мета – інколи надзвичайно ризикована, на межі смаку та правдивості – “серйозної гри” (ludum serium) полягала у тому, щоб виробити образ себе” (134).

 

2) М. Чермінська. Автобіографічний трикутник: свідчення, сповідь і виклик (Теорія літератури в Польщі. Антологія текстів. Друга половина ХХ – початок ХХІ ст., К., 2008): 

У багатій традиції європейського автобіографічного пись­менства ми можемо знайти принаймні два різні, й навіть проти­лежні типи оповіді: позицію свідка, що особисто брав участь у подіях, та інтроспективний погляд, що сягає у глибини окремої душі. Перший тип я називаю свідченням, а другий – сповіддю. Існування цих двох відмінних позицій підтверджує, при­наймні опосередковано, спостереження різних дослідників літератури особистого документа, хоча ті не надавали цьому вели­кого значення. Наприклад, Жорж Ґусдорф, пишучи про щоден­ник у своїй праці «Відкриття себе», яка сьогодні вважаєть­ся однією з класичних інтерпретацій діаристики, розрізняв два типи щоденника: «зовнішній» та «інтимний», а Анрі Ґує дещо пізніше характеризував щоденник-свідчення як детальний пере­каз побачених фактів, почутих розмов тощо, на відміну від що­денника «егоїста», який становить запис міркувань діариста про самого себе.

Це розрізнення виявляється обґрунтованим не тільки стосов­но щоденника — не менш ефективно воно функціонує в усіх жанрах автобіографічного письменства. Решта (за традиційною класифікацією) жанрів літератури особистого документа, такі як мемуар, автобіографія, лист, подорожні спогади, схиляються до першої або другої позиції, адже та не пов'язана з жодним чітко окресленим жанром - тільки з позицією «я», яке говорить стосовно предмета висловлювання. Роман Зіманд, полемізуючи з моєю працею «Автобіографічна позиція» у питаннях, які сто­суються листа й щоденника, з одного боку, й автобіографії та спогадів — з другого, втім далі схвалює диференціацію за подіб­ним принципом, що й описана мною автобіографічна позиція свідчення та позиція сповіді. Адже він пише, що література осо­бистого документа «складається з двох космосів»: «світу писан­ня про себе прямо й світу наочного свідчення».

Проте можна говорити про певну податливість традиційних жанрів особистого письменства до першого або другого типу позицій. Свідчення з'являється найчастіше в мемуарах, присвя­чених подіям історичного значення й людям, яких автор зустрів у своєму житті і яких вважає достатньо значними, щоб переказати їхній образ нащадкам. Ця позиція відіграє важливу роль також у певному особливому типі щоденника, а саме - у хроніці подій, і в тих описах подорожей, які спираються на відвідані місця та пізнаних людей, відмовляючись від демонстрування особистих вражень і переживань автора опису.

Репортаж, написаний з позиції свідка, має типово епічний характер: наратор розповідає читачеві про відомий для нього світ, про людей і події, причому в центрі тексту міститься те, про що оповідається, натомість як наратор, так і читач перебу­вають десь у тлі.

Позиція сповіді притаманна інтимному щоденникові, який зо­середжується на щоденному житті особи. Тут, поза сумнівом, найяскравішими прикладами є особисті щоденники, на які так ба­гата французька література. Польський інтимний щоденник починається, власне, лише в Романтизмі й розвивається під кінець XIX століття. Його популярність - поволі, але неухильно — зрос­тала, слідом за чим відбувалася його літераризація. Подібним чином формується ситуація у сфері автобіографії, яка зосеред­жується радше на внутрішньому житті, ніж на подіях, що вклю­чають особистість у навколишній світ. Такий літературний авто­портрет може наслідувати зразок духовної автобіографії. Вона розповідає про історію падіння й навернення грішника. Цей тип рясніє дуже яскравими прикладами. Він багато представлений в англо-американській протестантській традиції, але має анало­гію і в католицизмі, де називається містичною автобіографією. Сюди також треба віднести філософський щоденник, який розповідає історію інтелектуальних подій, і автобіографію митця, яка переказує історію покликання, оскільки обидві ці форми літератури особистого документа спрямовуються на внутрішнє життя.

Наратор у висловлюваннях такого типу нагадує «я» ліричної поезії. Його позицію часом означують як егоїстичну або нарцисичну. Процес писання порівнюється іноді з вівісекцією, він бу­ває важкою й ризикованою працею самопізнання, яка веде до несподіваних результатів. Інтровертивне писання буває різно­видом автотерапії й автотворення. Іноді імагінативний процес вивчення власного «я», яке оглядається у процесі писання як дзеркальному відображенні, перетворюється на свідоме позу­вання. Тоді поруч із поглиненим самим собою автором з'являється читач, задля якого й приймаються ці пози. Запис автоаналізу неминуче розщеплює «я» на те, яке аналізується, й те, яке аналізує.

Навіть найбільш самотнє самозадивляння у дзеркало веде до спостереження, що в одній системі існує обличчя, очі якого див­ляться, а в іншій - обличчя, яке оглядають. Ідучи далі, автор або доходить до створення другого себе (тоді автобіографічний за­пис стає оповіддю про друге «я»), або вступає у відкритий діа­лог, вже не тільки зі своїм другим «я», а й із зовнішнім читачем. Зрештою, обидві ці можливості не мусять взаємо виключатися – вони можуть співіснувати не тільки у творчості одного письмен­ника, а й навіть в одному й тому ж таки тексті. Тільки домінан­тна позиція свідка не сприяє появі конструкцій другого «я».

Думка про другого-себе також веде до думки про дійсно ін­шого, про можливого чужинця. Про Іншого, майбутнього чита­ча визнань, написаних спочатку тільки для себе. Навіть най­більш нарцисична нарація містить у собі також якісь сліди існу­вання зовнішнього світу, про який мимоволі дає свідчення. Од­нак у типово інтроспективному записі, здомінованому образом «я», що пише, читач (чужинець) та оточення залишаються десь у тлі. Два типи автобіографічної нарації: свідчення і сповідь протиставляються між собою як екстравертна та інтровертна позиції. Третій полюс був в історії розвитку літератури особис­того документа настільки притлумленим, що майже непомітним, хоча приховано існував, звичайно, від самого початку.

Якщо прихований раніше третій полюс ми уявимо собі як точку над або під лінією між полюсами екстраверсії (позицією свід­чення) та інтроверсії (позицією сповіді), то отримаємо «авто­біографічний трикутник». На першій вершині міститься «я», яке говорить, на другій - зовнішній світ, який постає в автобіогра­фічному записі, а на третій - читач. Для нього завжди існує як свідчення, так і сповідь, але в обох цих формах він перебуває в укритті. Щоправда, реципієнт бував оприсутненим (у листі, який жанрово має риторичний родовід), але ніколи йому не дозволя­лось у ширшому масштабі явно домінувати в мемуарах, авто­біографіях та щоденниках.

Таку автобіографічну позицію, на відміну від свідчення та сповіді, я називаю ВИКЛИКОМ, кинутим читачеві. Якщо в позиції свідчення можна добачати елемент епічності, а в ситуації сповіді – ліричний елемент, то повернення до «ти», яке є ядром позиції виклику, притаманне для драми (драматичного діалогу) та риторики. Відкриття цієї позиції вказа­ло новий шлях, але, звісно, аж ніяк не виключило можливості появи текстів, у яких і надалі домінує одна з двох раніше відо­мих позицій. Про це свідчить багато творів літератури особис­того документа.

Три позиції: свідчення, сповідь і виклик можуть бути описані як однозначні, чіткі полюси лише в теорії, як ідеальні моделі. Їх можна уявити як вершини «автобіографічного трикутника». Кожний автобіографічний запис перебуває десь між цими абс­трактними полюсами. В матерії конкретного тексту можна говорити лише про домінацію одного полюса над іншим, але ніколи – про виключення якогось із них. Буває так, що автор легковажно ставиться до двох підпорядкованих полюсів які не помічає й читач, а втім, вони завжди присутні. Вони існують і діють навіть «під поверхнею», навіть якщо, здається, й не мають видимого впливу на характер комуніката.